в чужом глазу соломинку я вижу... (цит., иск.)
Всем хорош проект «Арзамас», но и он не без греха. В лекции "Как языческий Рим стал христианским миром" (↑, ~ 22 мин) Андрей Виноградов задается вопросом, почему христианство I-III вв. не имело статуса законной религии (religio licita), тогда как иудаизм его имел. Барьер - готовность верующих приносить жертвы гению императора (жертвоприношение было неким подобием теперешней гражданской присяги) - не проходило ни то, ни другое вероисповедание. Принимая во внимание кротость ранних христиан и то яростное сопротивление, которое оказывали империи иудеи, это действительно удивительный факт. Более того, лектор подает его чуть ли не как решающий аргумент против всей конструкции Гиббона (в пересказе Виноградова: язычество веротерпимо, монотеизм - нет; он стремится к разрушению других культов и государств, для которых эти культы являются официальными). Иными словами, на примере незаконности христианства до константиновых эдиктов начала IV в. Виноградов убеждается в религиозной нетерпимости римского политеизма и в несостоятельности гиббоновой теории падения империи.
Но Гиббон сам объясняет то различие, которое иудаизм и христианство имели с точки зрения римского права, о чем лектор не упоминает. Иудаизм был национальной религией, христианство - суеверием секты.
«Так как иудеи, с отвращением отвергавшие богов, которым поклонялись и их государи и все другие подданные Римской империи, тем не менее могли свободно исповедовать свою необщительную религию, то следует полагать, что была какая-нибудь другая причина, по которой последователей Христа подвергали таким строгостям, от которых были освобождены потомки Авраама. Различие между ними несложно и очевидно, но, по господствовавшим в древности взглядам, оно было в высшей степени важно. Иудеи были нация, а христиане были секта, и если считалось естественным, что каждое общество уважает религиозные установления своих соседей, то на нем лежала обязанность сохранять религиозные установления своих предков. И голос оракулов, и правила философов, и авторитет законов единогласно требовали исполнения этой национальной обязанности. Своими высокомерными притязаниями на высшую святость иудеи могли заставить политеистов считать их за отвратительную и нечестивую расу; своим нежеланием смешиваться с другими народами они могли внушить политеистам презрение. Законы Моисеевы могли быть большею частью пустыми или нелепыми, но так как они были исполняемы в течение многих веков многочисленным обществом, то их приверженцы находили для себя оправдание в примере всего человеческого рода, и все соглашались в том, что они имели право держаться такого культа, отказаться от которого было бы с их стороны преступлением. Но этот принцип, служивший охраной для иудейской синагоги, не доставлял для первобытной христианской церкви никаких выгод и никакого обеспечения. Принимая веру в Евангелие, христиане навлекали на себя обвинение в противоестественном и непростительном преступном деянии. Они разрывали священные узы обычая и воспитания, нарушали религиозные постановления своего отечества и самонадеянно презирали то, что их отцы считали за истину и чтили как святыню. И это вероотступничество (если нам будет дозволено так выразиться) не имело частного или местного характера, так как благочестивый дезертир, покинувший храмы египетские или сирийские, одинаково отказался бы с презрением от убежища в храмах афинских или карфагенских. Каждый христианин с презрением отвергал суеверия своего семейства, своего города и своей провинции. Все христиане без исключения отказывались от всякого общения с богами Рима, империи и человеческого рода. Угнетаемый верующий тщетно заявлял о своем неотъемлемом праве располагать своей совестью и своими личными мнениями. Хотя его положение и могло возбуждать сострадание философов или идолопоклонников, его аргументы никак не могли проникнуть до их разума. Эти последние не понимали, чтоб в ком-либо могло зародиться сомнение насчет обязанности сообразоваться с установленным способом богослужения, и находили это так же удивительным, как если бы кто-нибудь внезапно почувствовал отвращение к нравам, одежде или языку своей родины.» (↑)
и «Арзамас» не без изъяна
